Неточные совпадения
Вслед за июньскими баррикадами пали и типографские станки. Испуганные публицисты приумолкли. Один старец Ламенне приподнялся мрачной тенью судьи, проклял —
герцога Альбу Июньских дней — Каваньяка и его товарищей и мрачно
сказал народу: «А ты молчи, ты слишком беден, чтоб иметь право на слово!»
Если я чему-нибудь в мире завидовал, то это именно положению
герцога Герольштейна [49], который, не щадя, можно
сказать, своей изнеженной особы, заходил в tapis francs [притоны (франц.).] и запанибрата разговаривал с шуринёрами [50].
Я, государь?
Я как теперь вас вижу. О, вы были
Ребенок резвый. Мне покойный
герцогГоваривал: Филипп (он звал меня
Всегда Филиппом), что ты
скажешь? а?
Лет через двадцать, право, ты да я,
Мы будем глупы перед этим малым…
Пред вами, то есть…
«Подумайте о том, что делаете»,
сказал ему
герцог, «Россия не есть ваше отечество; не думаю, чтоб вам когда-нибудь удалось опять увидеть знойную вашу родину; но ваше долговременное пребывание во Франции сделало вас равно чуждым климату и образу жизни полудикой России.
Сказав это,
герцог Альбанский вызывает Эдмунда, велит трубить и, если никто не явится, хочет биться с ним.
В заключение
герцог Альбанский, оставшийся живым, говорит: «Мы должны повиноваться тяжести печального времени и высказать то, что мы чувствуем, а не то, что мы должны
сказать.
— Он на днях выиграл более полумиллиона и все-таки скучает и не считает себя счастливым, —
сказал герцог и поспешил на зов Бланш Берту.
— Во что ни станет, —
сказал он ему, передав сущность совещания, — обернись хоть птицей и дай знать проворнее
герцогу об этих замыслах.
— Боже мой! какая азиатская гордость!.. Помилуйте, мы говорим у себя в домашнем кабинете, а не в государственном. Если вам дружеская беседа не нравится, я
скажу вам, как
герцог курляндский…
Генерал-фельдмаршал
сказал ей, что явился, чтобы получить от нее последнее повеление, и приказал мне созвать офицеров стражи. Они явились, и герцогиня со слезами на глазах
сказала им, что они, конечно, знают, как герцог-регент обходится с императором, с нею и ее супругом; что регент выказывает относительно ее так много злой воли, что имеет, как должно думать, намерение захватить императорский трон.
—
Скажи, сейчас буду, — отвечал с сердцем
герцог.
Улыбкою встретил
герцог пришедших, просил их садиться, бросил на пажа ужасный взгляд, которым, казалось, хотел его съесть, потом опять с улыбкою
сказал, обратясь к Волынскому...
— Управься мне с доносчиками, как хочешь, лишь бы концы в воду, —
сказал герцог и вынул из бюро несколько листов, которые и отдал Липману вместе с подлинным доносом Горденки. — Вот тебе бланки на их судьбу! Выбрав нужное для себя, сожги бумагу. — Потом прибавил он благосклонно: — Ты сделал мне ныне подарок, и я у тебя в долгу. Твой племянник пожалован в кабинет-секретари: объяви ему это и прибавь, что на первое обзаведение в этом звании дарю ему пару коней с моей конюшни и приличный экипаж.
— Ты?.. плачешь? —
сказала изумленная государыня, — ты, любимец
герцога.
Тут чрез камер-лакея подозвала к себе одного из дежурных пажей: отдав ему роковую записку,
сказала, как она досталась, и чтобы он вручил ее
герцогу, когда тот будет проходить от государыни, и доложил бы ему, что бумажку нужно назад.
Она
скажет в письме к государыне, что
герцог знал ее низкое происхождение, но сам уговорил Мариулу не открывать этого никому, а помогать всячески связи дочери с кабинет-министром.
Вам известно, что друзья Артемия Петровича за смелую выходку против
герцога курляндского посажены в крепость и ждут там своего смертного приговора. Не миновать этого ж и Артемию Петровичу, если какая-нибудь могучая рука, силою чудотворною, силою беспредельной дружбы или любви не оградит его заранее и сейчас от удара, на него уж нанесенного. Требуется высокая энергия, самоотвержение, готовое на все жертвы. Угадываю,
скажете вы: мне предстоит этот подвиг, и никому другому.
— Государыня вас требует, —
сказал Остерман
герцогу.
— Любезный пажик, —
сказал ему
герцог, — мы расстаемся!
— Теперь пойду, —
сказал Волынской, встал, посмотрел еще на княжну и вышел;
герцог за ним.
— Оставайтесь здесь, чтобы отвезти
герцогу такое же известие, —
сказал ему Фридрих.
Знакомя Савина с ней,
герцог, между прочим,
сказал...
Герцог указал на дверь, кивнув головой, как бы хотел
сказать: возитесь вы тогда с ним!..
— Да, да… —
сказал герцог, запинаясь от удовольствия. — Гроснот погорячился; зато и объявил я ему, что в случае беды он один отвечать будет. Добрый, преданный малый, но ломит всегда, как медведь! Итак?..
— Хорошо, что так, —
сказал герцог, утихая, — я тебя люблю, к тебе привык; ты мне предан и исполнителен… и потому желал бы от души, чтобы ты выпутался здоров и цел из этой негодной истории. Но вот и гофкомиссар… Ступай к своему месту.
— Ах! дядюшка, дядюшка, —
сказал Эйхлер тронутым голосом, ведя Липмана под руку, — после великих жертв, после неусыпных трудов, в которых я потерял здоровье и спокойствие, после утонченных и небезуспешных стараний скрыть вашу безграмотность от
герцога и государыни, которой еще ныне представил отчет, будто сочиненный и написанный вами; после всего этого вы приходите подглядывать за мною… — и, не дав отвечать дяде, продолжал: — Знаете ли, кто был со мной?
Она будет клеветать и на себя:
скажет, что еще до приезда в Петербург была порочна… что она неблагодарная, негодяйка, презренное орудие Бирона, избранное им для погибели его врага; что, взявшись погубить Волынского, невольно полюбила его и потом из любви решилась его спасти, доставив государыне бумагу с доносом на
герцога.
— Сию минуту буду! —
сказал герцог, посмотрев значительно на своих посетителей. — В третий раз государыня требует меня, а я задержан пустыми спорами…
Любовные проказы так же обыкновенны во дворце, как и в хижине, и ее пропустили вместе с Груней без препятствий, тем легче, что надзор за нею, как мы
сказали уже, был снят по повелению
герцога.
— О, конечно… милости… ваша светлость, благодеяния вечно незабвенные… —
сказал племянник, запинаясь и кланяясь; но, будто не понимая приказа дяди, не подошел к руке
герцога.
Я помнил спокойствие горца и на все это сверкание обратил нуль внимания, и… я победил грубость
герцога. Мы поехали дальше; я все прекрасно владел собою, но в нем кипела досада, и он не мог успокоиться: он оглянулся раз, оглянулся два и потом
сказал мне...
— Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, —
сказал князь Николай Андреич. — Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он
герцогов.
_ И вы сами тоже должны удалиться, —
сказал офицер; но прежде чем он успел настоять на этом, массивная дверь быстро распахнулась, и появился
герцог. Гелия к нему бросилась, как дитя, и в то же время как уверенная в своем достоинстве женщина.
— Казнь
герцога Энгиенского, —
сказал Пьер, — была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.
Герцогу понравилась восточная фраза: он, почитавший себя покровителем веры, сам любил иногда пустить в ход что-нибудь в библейском роде, и в данном случае он тоже скомпоновал что мог: он похлопал Фебуфиса по плечу и
сказал...
Герцог сдвинул брови и
сказал...
Художественное было мне дорого до той степени, что я совсем им увлекся и, когда кончил мои кроки, молча подъехал к
герцогу и подал ему мою книжку, но, вообразите себе, он был так невежлив, что отстранил ее рукой и резко
сказал: „Я не требовал, чтобы мне это было подано.
Художник было почтительно начал о своей отповеди, которую он желал сделать гласною, но
герцог нахмурился и
сказал...
— Mais, mon cher m-r Pierre, [Но, мой любезный мсье Пьер,] —
сказала Анна Павловна, — как же вы объясняете великого человека, который мог казнить
герцога, наконец, просто человека, без суда и без вины?
Выслушав предложение Даву, называемого
герцогом Экмюльским, о том, чтоб обойти левый фланг русских, Наполеон
сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему этого не нужно было делать.
— Конечно, конечно!.. Из нас никто там не был, но мы все ручаемся, что Фебуфис не
сказал ни одного унизительного слова, что он не сделал перед
герцогом ни одного поклона ниже, чем следует, и вообще… он… вообще…
Герцог вздрогнул,
сказал: „Это черт знает что за люди!“ — и на минуту закрыл рукой глаза.
— Le duc d’Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractère et une résignation admirable, [ —
Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с удивительною силой характера и спокойствием,] —
сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он
сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться
герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему
сказать кое-что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
Но я не успел разоспаться, как кто-то тронул меня за плечо; я открыл глаза и увидал
герцога, который сидел тут же, возле меня, на траве и, не дозволяя мне встать,
сказал...
— Aucun, [Никакого,] — возразил виконт. — После убийства
герцога даже самые пристрастные люди перестали видеть в нем героя. Si même ça été un héros pour certaines gens, —
сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, — depuis l’assassinat du duc il y a un martyr de plus dans le ciel, un héros de moins sur la terre. [Если он и был героем для некоторых людей, то после убиения
герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле.]
— По совести
сказать, ни на что, но мне теперь взошла в голову такая фантазия, и вы со мною, с позволения вашего, ни черта не поделаете, ради всех
герцогов вместе и порознь.
— Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, —
сказал граф Растопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. — Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений
герцога Ольденбургского. И то… — Граф Растопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
Взойдя в atelier, [Мастерскую — Франц.]
герцог окинул все помещение глазами и удивился. Он как будто увидал совсем не то, что думал найти, и остановился посреди комнаты, насупив брови, и, оборотясь к адъютанту,
сказал...
«Я был очень зол на себя, что предпринял это путешествие с
герцогом, на которого, признаться
сказать вам, я, однако, не питал ни гнева, ни злобы.
— Нет, я говорю вам именно то, что и хочу
сказать:
герцог — хороший ценитель.